Севернорусский монастырь как этнолингвистический комплекс

Мы скажем только, что русской православной церковью был принят Устав Федора Студита, реставрированный в некотором роде на Руси. По нему, например, при Феодосии Печерском предписывалось следующее: «НелЪпо нам братiе, иноком сущим и отвергшимся мiрских, в собранiе паки творити имЪнiй в келлiи своей; тЪм же братiе, довольни будем о уставных пещись одеждах наших, о пищи, предложенной на трапезЪ от келаря, а в кельи от сицевых имЪти ничтоже» (цит. по: Карташев 1991/I: 228). Однако уже в древние времена сохранялась видимость общежития, а заложенный в него глубинный духовный смысл подвергался воздействию человеческих искушений. «В следующем, Московском периоде, - замечает А. В. Карташев, - от общежительного монастырского устава не осталось и помину. Только начиная с препод<обного> Сергия в XIV в. и затем в XVI в., начались попытки воскресить его» (Карташев 1991/I: 229)]. В XVIII столетии от «воскрешения» также немногое сохранилось. Практически единовластным правителем монастыря был настоятель (игумен или архимандрит). В его руках была сосредоточена и духовная, и гражданская власть (монастырям принадлежали многочисленные селения с их работниками). Заметим, что еще во второй половине XVII века в монастырях сохранялось выборное начало: настоятели избирались по усмотрению братии из своей же среды. Причем и здесь была своя характерная черта: преимущество отдавалось людям местного происхождения, знакомым с укладом жизни Русского Севера, искусным в строительном деле и, что немаловажно, нравственно испытанным. Для избрания своего предводителя собирался братский совет, или собор, где путем голосования определялся избранник. «Причем, - пишет епископ Макарий, - рекомендация или последняя воля предшественника имела важное значение» (Макарий 1880: 27). Таким образом сохранялись преемственность духовной власти и равное право каждого представителя монастырского сообщества участвовать в выборах настоятеля. Следовательно, общежительность  в ее измененной форме была свойственна северным обителям в XVII веке. Решение братии записывалось на излюбленную, которая и служила новому наставнику официальным подтверждением правомерности его избрания. Практика применения подобных излюбов, между прочим, была принята и в повседневном обиходе жителей этих мест (крестьяне использовали такие документы при выборе ими десятского или сотского). По нашим наблюдениям, уже в начале XVIII века такая практика была изменена: настоятелям выдавалась ставленая грамота. Это делалось епархиальными властями по согласованию с высшим духовенством. Поэтому принцип равноправного (соборного) выбора вскоре прекратил свое существование. Ранее, заметим, духовный глава должен был утверждать новоизбранного настоятеля, но по представлению братии. В обязанности игумена (в рукописном «Лексиконе» 1758 г. из собрания РГАДА указанное слово толкуется как «вождь или началникъ монахомъ» [1274: 1: 3163: 34об.]) входили духовное управление монастырем, наблюдение за поддержанием порядка и установленных церковным уставом правил, заботы о благоустройстве обители, ведение судебного производства, наконец, настоятель - центральное лицо в богослужении. Он мог постоянно проживать в монастыре или же прибывать туда по церковным праздникам (так архимандриты Антониево-Сийского монастыря в XVIII веке имели собственное подворье в Архангельске и жили там большую часть года, оставляя управление монастырем игумену и казначею). Формально его права были ограничены советом братии, к которому, впрочем, он в зависимости от своего нрава мог и не прислушиваться. Архимандрит был председателем духовного монастырского суда. На его имя подавались личные прошения, доношения, жалобы и т. д. Братии не разрешалось иметь в кельях писчих принадлежностей.

К концу XVII века происходит заметное оживление духовной жизни Русского Севера. Это было связано с учреждением в 1682 году самостоятельной архангельской кафедры. Первым ее предстоятелем был архиепископ Афанасий, ревнительный реформатор и соратник Петра I. Архангельская епархия в XVIII столетии - одна из самых крупных по количеству монастырей. Из них Соловецкий был первоклассным. Относительное конфессиональное единство, сохранявшееся на протяжении многих столетий, было связано и с расположением церковных центров (малых и больших). Крупная деревня имела свою церковь, небольшое поселение - погост. В свою очередь, монастырские традиции укрепляли позиции православия в смутное время реформ XVIII века. Монастырь в этом отношении оставался одним из основных проводников культуры прошлого и ее охранителем.

II. Язык монастрыского сообщества  и его отражение в памятниках деловой письменности

Существует несколько критериев выделения конфессионального языка, ограничивающих в целом его место и роль церковными рамками. В таком понимании это - язык церкви, богословия, проповедей, т.е. канонизированный, составляющий единое лингвокультурное поле на всей территории распространения православия в России. А есть и местный церковный язык, свойственный конкретному региону, возможно, монастырю, отдельному представителю сообщества. Здесь необходимо говорить не только о церковнославянской стилизации конфессионального языка, но и о его индивидуальных проявлениях, о его взаимодействии с другими формами устной и письменной речи. Какой язык используют те или иные этно- и социокультурные группы в качестве конфессионального, какова степень его распространенности, как происходит изменение содержательной и формальной составляющих в среде одного конфессума, наконец, каково соотношение типа вероисповедания и языка - все эти проблемы предстоит еще решить исследователям конфессионального языка, который до сих пор как самостоятельный пласт (особенно региональной культуры) изучен мало.

О некоторых фонетических особенностях конфессионального языка. Поскольку он используется в богослужении, а значит, произносится, то является в известной степени живым. Вне церкви он также бытует, но реже, по традиции. В зависимости от места употребления мы можем установить три вида церковнославянского произношения: 1) богослужебное чтение монаха, священника, дьякона, например, евангелия; 2) чтение дьячком некоторых священных книг (апостол, часы и др.); 3) мирской, внеконфессиональный церковный язык, использующийся, например, в деловом или повседневном обиходе - это произношение отдельных библейских фраз и текстов св. Писания вне церкви. Как можно заметить, первые два вида представляют собой искусственное воспроизведение канонических текстов и, как правило, не содержат никаких местных языковых (фонетических, лексических и др.) отклонений. Третий вариант, напротив, ближе к живому русскому произношению и получил некоторое распространение в следственных делах и частной переписке северных монастырей.

Остановимся на характеристике каждого из указанных видов.

Первые два имеют ряд отличительных свойств. Чтение священника и дьякона - обычно протяжное, торжественное, это своего рода потенцированная речь, как бы находящаяся на стадии синкретического перехода от привычного говорения к пению, но ближе к последнему и, как известно, может быть закреплена музыкальными нотами или же помечена (в рукописи) особыми диакритическими знаками. Следует заметить, что обычная речь, имеющая в своих оттенках музыкальность и определенную упорядоченность не всегда поддается нотации. Чтение дьячка - «есть преувеличенная скороговорка, при которой неударенные гласные и даже целые слоги почти совершенно проглатываются, так что произносимые слова принимают почти неузнаваемый вид» [Булич 1893:132]. Интересный фонетический орнамент возникает, например, при произнесении фразы «Господи, помилуй!», повторенной дьячком несколько раз. При этом происходит стяжение, «утрирование» вокализма и усечение частей данного отрывка, который можно представить в фонетической транскрипции следующим образом: «γóspъd’ьpm’lóspm’lóspm’lós…» [цит. по изд.: Булич 1893:132]. Больший научный интерес представляет первый вид чтения в силу не только специфики текстов, определенной традиции их исполнения, но и наличия мелодико-языковых формул, напевов и проч.

Необходимо в таком случае обратить и на характерную особенность: традиционные способы чтения передаются от одного поколения к другому и имеют древнюю традицию на Руси, о которой мы не компетентны рассуждать. Но ясно, что именно в процессе «исполнения» текста и происходит взаимодействие церковнославянских и русских фонетических свойств. Здесь не происходит прямого книжного заимствования, а скорее устная традиция закрепляет в сознании автора-чтеца форму декламации, нужный ритм, особенности вокала. С этим способом чтения связаны некоторые черты церковнославянской звуковой системы.

1). Ясное произношение всех гласных, при которых отсутствует ощутимая разница между ударными и безударными слогами, свойственными разговорным (не церковным) произносительным нормам. Сравним два варианта: блъгъсл⋀v’ǽn (русский) и blaγoslov’ǣ́n (церковнославянский). Как видно из представленного примера ударный гласный (во втором случае) обладает качеством, отсутствующим в русском варианте, - долготой, которая была связана, разумеется, с особенностями музыкальной речи. Кроме этого, наблюдается различие в темпе и ритме произношения: первое слово произносится быстрее, второе - медленнее.

2). В церковном чтении на распев ввиду особого принципа слогообразования возникают отличия в произношении отдельных гласных. «Семинарское» оканье не обусловлено здесь только диалектными чертами севернорусских говоров, но самой спецификой исполнения, диктующей ясное произношение безударных гласных.

3). Церковнославянский вокализм сильно подвергался русскому влиянию. Наиболее характерно это заметно в графике текстов. Так, буквы, обозначавшие ранее носовые гласные, как правило, в XVIII веке отсутствуют и заменены соответствующими им монофтонгами. Лишь немногие архаические тексты, искусственно стилизованные под старославянскую графику, сохранили фрагменты графем, обозначавших некогда особые звуки. Это более характерно для старообрядческих рукописей. Вот один из таких фрагментов:

Oужь негдЪ того взЯть

что бы могъ прéжде всыс

кáть но тáкъ томН и быть

Прошю в’ протчем извинить

и въ томъ мене не сУдить что

веселъ ннЪ Я • Болше нЪтъ

того весельЯ и какъ бУдто

оу бЪздельЯ с’ горЯ пЪсе[н]кУ спо

ю и больше что слУчится

можно и в’ томъ извинитъ […]

[РГИА 834:3:3430:1].

Можно заметить, что У употребляется в монастырском письме в середине и в конце слова и в XVIII столетии может часто в одних и тех же текстах меняться на у, а “ук” используется, как правило, в старообрядческих рукописях. Примеры такие многочисленны.

4). Из других фонетико-графических признаков конфессионального языка следует отметить исчезновение еще в древние времена носового гласного «юс большой», который, в отличие от “юса малого”, сохранился в графике поздних текстов, иногда заменяясь непоследовательно на а-йотированное. Орфографическое употребление “юса малого” и а-йотированного, выработавшееся в церковной графике, не имеет никаких различий в произносительных вариантах и является приемом вполне искусственным, даже индивидуальным, отражающим особенности почерка и стиля конкретного духовного лица.

5). Исчезновение в конце слов ъ и ь свойственно как для церковнославянского языка, так и для русского. В XVIII веке эти знаки могли в ряде текстов вообще отсутствовать или же употребляться спонтанно, не имея при этом особых традиций или установок. В наших рукописях это можно объяснить отчасти малой грамотностью писцов, их местным происхождением. Для монастырских властей было гораздо важнее подать правильную форму документа, чем соблюсти не утвердившиеся в полной мере гражданские и почти утратившиеся канонические знаки. То же наблюдается и с другими буквами.

Третий вид - мирской внеконфессиональный церковный язык, употреблявшийся в быту, получил самое широкое распространение и в деловом обиходе и, до некоторой степени, влиял на звучащую церковную речь. Дело в том, что степень «конфессиональности» в ее каноническом понимании зависела не только от принятых в богослужении канонов, требующих определенных знаний и книжной просвещенности, но и от местных обычаев говорения, диалектных особенностей местности, в немалой мере влиявших и на церковный язык. Это еще одна особенность северных монастырей - их штат комплектовался в основном за счет желающих «иметь монашеское житие» местных жителей и притом не всегда грамотных. Так, в ведомости о монахах Сырьинской пустыни 1765 года отмечалось, что в обители находится всего 9 монахов, из них только у одного в графе «Знание рuкоделïя» написано: «славенскомu чтенïю и писанïю» обучен [1195:4:385:47]. Показателен и социальный статус монашествующих: образованный монах - из семьи священника из Каргополя, остальные - из крестьян [там же]. В силу этих обстоятельств нам кажется целесообразным включить и местные (диалектные) черты в состав местного конфессионального языка. Эти свойства довольно полно отражаются на страницах частно-деловой письменности. Остановимся более подробно на их характеристике.

1). Наблюдается последовательное разграничение букв, обозначавших гласные а и о в безударном положении: «…у меня … выкрадено из чюлана из за замка днгъ ис коробки…» [1195:4:14:1], «…по бокамъ сьмерьтьно исьтязалъ…» [1195:4:18:29], «…билъ меня батожьемъ смертно…» [1195:3:528:1], «…питатися работою своею…» [1195:3:529:1] и мн. др. Однако под влиянием оканья в рукописях продолжает фиксироваться [о] предударное на месте [а], но значительно реже, чем в памятниках более раннего времени и часто чередуясь друг с другом у одного и того же писца: «…была у нас ат всех складников земляная поверстъка из улишков от Лавровские деревни…» [1195:3:398:20], «…взяли стокан…» [1195:9:53:1]. В соответствии с особенностями северновеликорусского наречия наблюдается правописание начального [о] в именах собственных: «…Семько Обрамов…» [1195:8:580:1]. Ср. подобное написание у П.В.Владимирова, исследовавшего рукописи Соловецкой и Анзерской библиотек XVI-XVII веков: «…Олексино (название местности)…, боран…, в роботах…» [Владимиров 1878:12].

И наоборот, там, где исторически было о, писцы нередко помещают а: «…о тои лаврентъевоо прапажы ничево де не знаю» [1195:3:423:3], «…пад челом бием…» [1195:3:367:13], «…не велите приезжат варават…» [1195:8:622:2].

Особые затруднения у авторов документов возникают при соприкосновении с иноязычными элементами. В таких случаях в большинстве примеров слова приобретают привычную для той местности оболочку: «…каменда<н>ту Ивану Яковлевичю…» [1195:1:675:2об.], «…правианту случилас смерть…» [там же:4], «…приЪзжал отютантъ … з салдаты…» [1195:1:650:13об.]. Отмеченные написания в области иноязычной лексики имели большое количество вариантов и стали общерусской нормой (см. подробнее [Копосов 1991:35-37]).

М.А.Колосов к отмеченным случаям добавляет еще один, утверждая следующее: “Замечательно, что в северном (наречии. - О.Н.) есть случаи (хотя количество их ничтожно) перехода в а даже ударяемого о…» [Колосов 1874:4]. Следует отметить, что ученый строил свое исследование на фольклорном материале, собранном Е.В.Барсовым, А.Ф.Гильфердингом, П.Н.Рыбниковым. Итак, М.А.Колосов нашел только пять примеров, подтверждающих указанное фонетическое явление (в сборнике А.Ф.Гильфердинга): «РЪшатчатый 162, тащится 614 («золоти казна нё-»), пощалкивать 274, за жарновом 266, храмъ («СмЪлыя Олешенька Поповичъ он на ножку храмъ, да на походку спор»)» [там же].

2). Процесс изменения а в е в позиции между мягкими согласными, а иногда после мягкого перед твердым или в абсолютном конце слова - характерный признак северновеликорусского наречия. Причем, подобное диалектное явление наблюдается как в ударном, так и в безударном положении: «…начели в наволоке со скотом спать…» [1195:3:518:9], «… слышели…» [1195:3:423:4], «…того де мы не паметуем…» [там же:3]. Указанная диалектная черта в памятниках XVIII века имеет меньшее распространение, ввиду унификации орфографических норм на письме. Поэтому в рукописях данного периода примечательны вариантные написания, встречающиеся даже у одного автора: «…возжы заячи…» [1195:1:751:3об.], «…вожжы заечьи с удилами…» [там же:5об.], «…вчарашняго числа…» [1195:4:73:2об.]. Полагаем, что такая нестабильность свидетельствует о борьбе двух тенденций в письменной речи этого периода: гражданских правил и местных традиций, испытывавших значительное диалектное влияние. Впрочем, в начале XX века указанное явление было широко распространено в говорах Архангельской губернии: «грезь, петь, дедя, в шлеге, хозеин» [ТКДРЯ 1930:19]. Следует отметить, что процесс перехода а в е хорошо отражен в употреблении форм числительных: «…взято двЪ тысечи кирпичю…» [1195:1:650:28об.], «…двенатцет потников…» [там же:27об.]. Заметим, что С.И.Котков объясняет написание е вместо а иным фонетическим явлением - яканьем [Котков 1963:64-65]. Видимо, такие примеры нередки и в памятниках южновеликорусской письменности, поэтому, как считают, некоторые исследователи, считать их отличительным признаком архангельских диалектов не следует (см. подробнее [Копосов 1991:38]).

3). Отражение перехода е в о наблюдается, как правило, после шипящих и ц (часто в суффиксах имен прилагательных и окончаниях существительных): «…у приказных старцов…» [1195:3:367:17], «…а было то печищо меж Якимовскои дрвнею…» [1195:3:346:8], «…з женою Ефросеницой … з женою Марицои з дочерю Анницой…» [1195:3:324:1]. Данное явление очень широко представлено в памятниках как конца XVII, так и первой половины XVIII века.

Отметим, что переход е в о отражается не только в ударных слогах, но и в предударных и заударных. Именно фиксация этого явления в предударных и заударных слогах является отличительным диалектным признаком северновеликорусских говоров. Обратный процесс (замена о - е) орфографически не подтверждается. Случаи подобного написания типа «…в мешечке…» [1195:3:423:1] относятся к традиционному написанию. Интересным представляется отражение перехода е в о в сфере заимствованных слов: «…изошло маеру десять алтын…» [1195:1:675:3]. В данном примере, как мы полагаем, только орфографическая фиксация, не связанная с самим явлением

Таким образом, переход е в о имеет ряд местных особенностей, довольно широко представленных в памятниках письменности. Вместе с тем, в рукописях отмечается немало примеров, где орфографическое написание не отражает реального произношения.

4). В северных говорах отражается также характерное общерусское явление - изменение и в ы после предлогов и приставок. Нами отмечены многочисленные написания такого рода: «…в ыюле мсце…» [1195:3:423:1], «…в ынгермоладскую канцелярию…» [1195:1:710:1], «…которыя употреблены будут в ыскъ…» [1195:1:1100:5].

5). Отражение на письме фонемы <ě> в XVIII веке - вопрос неоднозначный. К нему в разное время не раз обращались языковеды. Акад. Я.К.Грот одним из первых сделал попытку публикации полного свода мнений о звуке, обозначаемом буквой “ять” [Грот 1876]. Известный исследователь в области фонетики северновеликорусских говоров М.А.Колосов посвятил, в частности, этой проблеме свою книгу [Колосов 1876]. Не раз к вопросу о функционаровании “ять” на письме и времени его утраты обращался акад. А.А.Шахматов [Шахматов 1893]. Нашей задачей не является анализ возможных точек зрения на эту проблему и поиск ошибок и неточностей в освещении этого вопроса. Мы проследим примеры употребления “ять” на письме, представленные в наших рукописях.

В текстах конца XVII - начала XVIII вв. наблюдается вариантное написание “ять” и е: «Никонъ променилъ соли верховцамъ на рож…» [1195:1:687:4], «…промЪнилъ соли…» [там же:4] и т.п. Довольно редко нами отмечается написание е вместо Ъ, в частности в глаголе «владеть». Как правило, писцы соблюдают традицию (особенно люди духовного сана и казенные «пищики»), но в начале XVIII столетия и их стремление к архаизации речи претерпевает изменения, в виду чего наблюдается вариантное написание и смешение: «…владеет…» [1195:3:398:21], «…в вЪчное владение…» [1195:2:33:1об.], «…куплено мерин шерстью бурои с хомутом да у чаранца куплен мЪрин шерстью кареи…» [1195:1:700:2об.]. Характерным показателем монастырской письменности является сохранение этимологического “ять” во второй половине XVIII века (такие многочисленные случае наблюдаются в памятках Антониево-Сийского и Соловецкого монастырей). Именно в этих центрах, «”ять” устойчив на протяжении всего столетия, причем, по сравнению с предшествующим периодом, здесь также наблюдается расширение сферы использования буквы “ять” за счет безударных слогов» [Копосов 1991:46].

Нередко “ять” заменяется на и в текстах - это характерное диалектное явление местных архангельских говоров: «…и сваривши начали исть…» [1195:9:53:2], «…ходил за конми в лиса…» [1195:8:45:1]. В памятниках XVII века эта особенность представлена шире, чем в документах XVIII столетия.

Таким образом, единообразного обозначения утраченной к тому времени фонемы <ě> не было. Характер отражения этого явления на письме во многом зависел от типа и состава документа, уровня грамотности писца. Но все же, по мнению Л.Ф.Копосова, наблюдается определенная тенденция в этом процессе: «…широкое вытеснение “ять” буквой Е характерно, по-видимому, для памятников тех территорий, говоры которых раньше других полностью утратили особую фонему ĕ, независимо от того, с какой фонемой - <е> или <и> она совпадала» [Копосов 1991:47].

Церковнославянский консонантизм в основных своих чертах соответствует русской звуковой системе согласных.

1). Прежде всего необходимо отметить такую же палатализацию согласных перед гласными переднего ряда, как и в русском языке.

2). Характерной особенностью конфессионального консонантизма, в отличие от русского, является произношение г как заднеязычного спиранта γ. Время фиксации этого качества у данного звука наблюдаем с конца XVI века (разумеется, что само качество существовало и ранее) в глоссарии Л.Зизания, приложенном к его грамматике, где представлена оппозиция егда - кгды, которая указывает на противопоставление им церковнославянского г=γ (звонкий заднеязычный спирант) польскому g (звонкий заднеязычный взрывной). Произношение с γ и сейчас находит отражение у лиц духовного звания. С.К.Булич отмечает: «Такое произношение встречается довольно частно у означенных лиц, хотя бы по месту своего рождения они и принадлежали к таким великорусским говорам, в которых этот спирант в независимом положении вовсе не встречается» [Булич 1893:154-155].

Страницы: 1, 2, 3, 4