Реферат: Моцарт

пере­селилась вместе с остальными музыкантами. Верный по­клонник последовал

за ней и повез ей новую дань своей любви — чудную арию. Но тут ко всем ранам

его души присоединилось разочарование в первой любви: Алои­зия ему изменила!

Первоклассная певица, блестящая кра­савица, окруженная толпой поклонников,

девушка до­вольно неглубокая и пустая, она забыла своего скромно­го, далекого

друга, и только впоследствии поняла, какого великого гения она в нем

потеряла. Теперь же, когда в комнату вошел в странном костюме — в красном

кафта­не с черными пуговицами в знак траура — бледный и изнуренный юноша,

которого горе, конечно, не могло украсить, то Алоиза его не узнала. Моцарт

сразу понял, что он забыт; в нем проснулась гордость, и чтобы не по­казать

ей, как ему больно, он прямо подошел к форте­пиано и пропел: «Я с

удовольствием оставляю девушку, которая меня не хочет».

Так кончилась его первая любовь. После того он дол­го еще оставался в

Мюнхене, в надежде, что его друзья найдут ему какое-нибудь занятие или место

при капел­ле, что даст ему возможность избежать службы в Зальц­бурге.

Леопольда между тем страшно беспокоило про­медление Моцарта, и он писал ему

письмо за письмом, требуя его скорейшего приезда. Непривычно суровый тон этих

писем так огорчал сына, что он по целым ча­сам плакал.

Наконец, когда никакой надежды на получение мес­та не осталось, Моцарт

уступил требованиям старика и вернулся в Зальцбург, где его встретили с

распростер­тыми объятиями: кухарка наготовила ему любимых ку­шаний, отец

убрал его комнату, поставил новый шкаф, новое фортепиано, знакомые наперебой

предлагали ему своих лошадей и экипажи. Но Моцарт оставался груст­ным: его

музыкальные мечты не осуществились, он по­терял мать и обманулся в любимой

девушке. Из этого унылого состоя­ния духа его вывел наконец курфюрст Карл-

Теодор, за­казавший ему оперу «Идоменео, царь Критский». Мо­царт воспрянул

духом, работа закипела, и он, по обы­чаю того времени, поехал кончать оперу

на место ее первого представления, в Мюнхен. Музыка оперы при­водила всех в

восторг; и артисты, и оркестр прилагали все свое старание, чтобы угодить

знаменитому автору. Моцарт ликовал и с восторгом писал отцу о своих успехах.

Слава о его новом произведении дошла и до Зальцбурга; многие из его друзей

приехали в Мюнхен на первое представление. Не вытерпел и старик отец: не

рассчитывая на позволение архиепископа, он дождался его отъезда в Вену и,

забравши Наннерль, приехал к сыну, чтобы присутствовать при его триумфе. Этот

день старик мог считать счастливейшим в своей жизни, до­стойной наградой за

долгие годы самоотвержения и тру­да, с которыми он старался исполнить трудную

задачу образования и развития гения своего сына: представле­ние доказало ему,

что цель его достигнута. После отъез­да отца Моцарт еще долго оставался в

Мюнхене: прора­ботав без устали над оперой, он отдыхал в кругу друзей,

запасаясь бодростью и весельем, прежде чем вернуться в кабалу зальцбургской

службы. Но архиепископ, гостив­ший в то время в Вене, внезапно вызвал Моцарта

к себе. Желая блеснуть при венском дворе пышностью своей обстановки и своей

капеллой, архиепископ выписал туда своих лучших музыкантов. Моцарт

обрадовался случаю познакомить Вену со своим, теперь уже созревшим,

та­лантом.

«Я прибыл сюда шестнадцатого, слава Богу, совершен­но один, в почтовой

карете, в 9 часов утра,— писал Моцарт отцу.—Первым делом я отправился к

архиепископу. У меня прекрасная комната в одном месте с ним. В 12 ча­сов, к

сожалению, для меня несколько рано, мы идем обе­дать. За стол садятся два

камер-лакея, контролер, конди­тер, два повара, Чекарелли, Брунетти и моя

милость. Тут мне ка­жется, что я в Зальцбурге. За столом развлекаются

грубы­ми шутками; ко мне никто не обращается, потому что я все время молчу, а

если говорю, то всегда с величайшей серьезностью, и тотчас после обеда ухожу

к себе».

Из этого письма видно, что архиепископ ставил сво­их музыкантов на одну

ступень с лакеями. Он смотрел на них как на своих рабов и, пользуясь их

временем и искусством для своей личной выгоды, не только ничем не

вознаграждал их, но даже лишал возможности кон­цертом или игрою в частных

домах пополнить несколь­ко свои доходы. Бедные музыканты проживали свои

по­следние гроши во славу своего повелителя. Моцарт спра­ведливо называет

архиепископа зонтиком, заслоняющим его от мира. Он не смел выступить публично

иначе, как в доме архиепископа или с его разрешения, которого никогда не

получал. Ему пришлось отказаться от своего концерта, которого желала вся

венская публика, а также от блестящего вечера у графини Тун, где

присутствовал сам император. Моцарт с негодованием пишет отцу об отношении к

нему архиепископа. Великий музыкант, чествуемый и признаваемый всеми, кроме

того, кому он служил, не мог примириться с положением раба. Во вре­мя

музыкальных собраний музыкантам предназначался самый отдаленный угол комнаты,

где они сидели отдель­но от остального общества. Подобное обращение

оскорб­ляло его достоинство как человека и как музыканта, тем более, что он

представлял своей игрой и личностью глав­ный интерес этих вечеров.

Раздра­жение обеих сторон росло с каждым днем, и наконец, следующее

обстоятельство подало повод к окончатель­ному разрыву. Архиепископ спешил

отправить своих людей обратно в Зальцбург; это распоряжение расстраи­вало все

планы Моцарта, собиравшегося пожить в Вене подольше, заручиться симпатиями

публики и подгото­вить себе почву, при первой возможности навсегда

из­бавиться от власти архиепископа: он искал себе учени­ков, намеревался дать

концерт вопреки запрещению и, обеспеченный сбором, хотел остаться в Вене.

Между тем архиепископ настаивал на скорейшем отъезде, при каж­дой встрече

говорил Моцарту в лицо грубости и дерзо­сти, на которые тот по просьбе отца

отвечал молчанием. Но вот однажды к нему входит посланный и передает

приказание немедленно выехать. Моцарт, не успевший еще окончить всех своих

расчетов, не мог исполнить та­кого нелепого требования, но собрал свои

пожитки и пе­реехал к знакомым, отложив отъезд до приведения в по­рядок своих

дел. Когда же он явился к архиепископу, тот, дав полную свободу своей ярости,

обрушился на Моцарта с самыми площадными ругательствами и вы­гнал его вон.

Моцарт не отвечал, считая унизительным для достоинства человека возражать на

подобные речи; он ушел, весь трепещущий от сдерживаемого негодова­ния.

Вечером он пошел развлечься в оперу, но вынуж­ден был уйти после первого акта

и лечь в постель: «Я весь горел, дрожал всем телом и шатался на улице, как

пьяный». Весь следующий день он оставался дома и до обеда пролежал в постели.

Жизнь в Зальцбурге наполняла его унынием, а отношение к архиепископу

поддерживало в нем постоянное раздражение, что было противно его светлой

душе.

Всякое действие, подобное поступку архиепископа носит в самом себе зародыши

того наказа­ния, которым история карает своих преступников — веч­ного позора.

Великие люди, великие деятели являются представи­телями народного духа,

выразителями эпохи; они — сама история. Им дана страшная сила двигать мир

вперед, им дана бессознательная власть возвеличивать и унижать людей, так как

уже одно соприкосновение с гением де­лает историческим самое незначительное

имя. Друзья, понимавшие и лелеявшие гений, заслуживают глубокой

признательности потомства; его враги — вечного прокля­тия. Архиепископ сам

произнес свой приговор и занял то позорное место в истории, кото­рое ему

подобает по заслугам!

ЖИЗНЬ В ВЕНЕ.

С переселением в Вену начинается новая эра в жизни Моцарта: он окончательно

освобождается от влияния отца. является вполне самостоятельным и вступает в

пе­риод самый зрелый и самый богатый творчеством.

Вена как нельзя более подходила к его характеру и вку­сам: в ее кипучей жизни

театры чередовались с концерта­ми; сами венцы, живые, веселые, были наиболее

подходя­щим обществом для подвижного и полного жизни Моцар­та. После

Зальцбурга Вена казалась ему раем; он возлагал на нее самые блестящие

надежды, которые, (увы!) не осу­ществились во всю его жизнь. Моцарт не мог

получить в Вене того значения и того положения, которых заслуживал силою

своего таланта. Император Иосиф очень любил му­зыку, сам играл на виолончели

и ежедневно после обеда устраивал у себя музыкальные собрания, на которые

никто не допускался, кроме участвующих. Главными рас­порядителями и душою

этих вечеров были: камердинер Страк, игравший на виолончели, и, имевший

неограни­ченное влияние на своего государя, придворный музыкант и «кумир»

Иосифа — Сальери. Моцарт мечтал получить место придворного композитора, но

Страк и Сальери оце­пили императора волшебным кругом, за черту которого никто

не мог переступить. Как два цербера, охраняли они вход в свое святилище от

вторже­ния опасного для них врага, так как понимали, что с появ­лением

Моцарта владычеству их настанет конец. Они все­ми силами старались

поддерживать в Иосифе вкус к лег­кой итальянской музыке, чтобы он не

разочаровался в них самих, и так ловко вели интригу, что не допустили

Мо­царта сделаться даже простым преподавателем принцев. Только под конец,

когда, потеряв надежду приобрести подходящее для себя положение, Моцарт хотел

оставить Вену. Чтобы удержать его, ему дали место придворного композитора с

окладом в восемьсот флоринов.

Моцарту приходилось зарабатывать свой хлеб менее всего любимой им

педагогической деятельностью. С даровитыми учениками он занимался не только

охотно, но вкладывал в занятия всю свою душу; одним из любимых его учеников

был Гуммель, который, будучи ребенком, провел два года в доме Моцарта. В

последст­вии, когда Гуммель уже юношей давал концерты в Бер­лине и узнал, что

в зале случайно находится Моцарт, он спрыгнул с эстрады, отыскал его в

публике и бросился на шею своему любимому учителю.

Вскоре у Моцарта образовался большой и самый раз­нообразный круг знакомых:

графиня Тун, князь Голи­цын, Ван Свитен и многие другие считались его

лучши­ми друзьями, и двери их домов были ему гостеприимно открыты. К числу

его хороших знакомых принадлежал Глюк, живший в то время в Вене, но особенно

искрен­ние и теплые отношения у него сложились со стариком Гайдном; он

называл его «папа» и говорил ему «ты», что составляло в то время редкое

явление, особенно при большой разнице лет обоих артистов. Моцарт относил­ся к

Гайдну с почтением и благоговением, как ученик к великому учителю,—

обстоятельство тем более замеча­тельное, что Гайдна в то время не признавали

в Вене, и свою популярность и славу приобрел он только впослед­ствии, по

возвращении из Лондона, когда его юный друг уже покоился в могиле. Моцарт

посвятил Гайдну шесть больших квартетов, говоря, что у Гайдна он научился,

как их писать.

О его отношении к Гайдну можно судить еще по сле­дующему случаю: В Вене жил

некто Кацелух, хороший пианист и дурной композитор. За неудачу своих

произ­ведений он питал ненависть ко всем, чьи вещи пользо­вались успехом, и

всегда всех бранил. Однажды он ска­зал Моцарту про одно из произведений

Гайдна: «Вот это мне не нравится, вот этого я бы так не сделал». «И я тоже,—

возразил ему Моцарт спокойно,— но потому только, что ни вам, ни мне этого бы

в голову не при­шло». Этими словами Моцарт доказал свою преданность Гайдну и

нажил себе непримиримого врага в Кацелухе. Гайдн же всегда и всем говорил про

Моцарта, что счита­ет его величайшим гением своего времени, и эти теплые и

искренние отношения сохранились у них до конца. Моцарт со слезами провожал

Гайдна, когда он уезжал в Лондон, и не думал больше с ним увидеться; он не

ошиб­ся: это свидание было последним, но старик пережил сво­его молодого

друга и оплакивал его преждевременную кончину.

В Вене Моцарт встретился со своими старыми знакомыми—Веберами. Его первая

лю­бовь — Алоизия, в то время уже г-жа Ланге, состояла при­мадонной

придворного театра, а в семейной жизни не пользовалась счастьем. Старик Вебер

уже умер, и вдова его с дочерьми переселилась тоже в Вену. В семье их Мо­царт

нанял комнату; вскоре между молодым артистом и средней дочерью, Констанцией,

возникла симпатия, ко­торая возрастала с каждым днем. Констанция окружила

Моцарта нежной заботой и внесла в одинокую и трудо­вую жизнь луч женской

теплоты и ласки. Когда же он, утомленный, возвращался домой, то у них

поднималась веселая болтовня, хохот и всевозможные игры. Мать Кон­станции

была женщина чрезвычайно тяжелого характе­ра, имела склонность к спиртным

напиткам и изливала все свое раздражение на нелюбимую дочь Констанцию.

Несправедливость и нравственные мучения, которым подвергалась бедная девушка,

еще более увеличивали привязанность к ней Моцарта, решившегося вырвать ее из

тяжелой домашней обстановки и назвать своей женой. Но старик Леопольд,

питавший мало доверия к семье Веберов, не давал своего согласия, да и старуха

Вебер неизвестно по каким причинам тоже воспротивилась это­му браку и

отказала Моцарту от дома. Графиня Вальдштетен, его большой друг, принимавшая

теплое участие в судьбе молодых людей, взяла Констанцию к себе по­гостить,

чтобы дать молодым людям возможность видеть­ся чаще и без стеснения. Старуха

Вебер, узнав об их сви­даниях, уже намеревалась вытребовать дочь через

поли­цию, но младшая сестра, Софья, предупредила Моцарта, и он, чтобы спасти

свою возлюбленную от скандала и оградить ее от произвола взбалмошной старухи,

решил немедленно жениться, не дождавшись согласия отца, в 1782 году. В тот же

вечер состоялась их скромная свадь­ба, после которой графиня Вальдштетен

устроила им чисто царский ужин. Молодые плакали от счастья, и, гля­дя на них,

плакали присутствующие.

Моцарт обожал свою Констанцию, и во время ее ча­стых болезней ни на минуту не

отходил от нее: он ста­вил свой письменный стол к ее постели и работал; ее

сто­ны во время родов нисколько ему не мешали; он подбе­гал к ней, целовал

ее, успокаивал и затем возвращался к работе. В такой обстановке написал он

шесть больших квартетов, посвященных Гайдну. Когда во время опас­ной болезни

жены в комнате больной должна была соб­людаться безусловная тишина и Моцарт

сидел возле по­стели, в комнату кто-то шумно вошел. Моцарт, вскочив, чтобы

остановить вошедшего, повернулся так неловко, что перочинный нож по самую

рукоятку вонзился ему в ногу. Моцарт, боявшийся крови и физической боли, даже

не вскрикнул, но вышел в другую комнату, где ему сде­лали перевязку. Нога

распухла и причиняла ему боль­шие страдания, но в комнате жены он старался

даже не хромать, чтобы она не заметила и не испугалась. Врач предписал ему

ради здоровья ранние прогулки вер­хом: уезжая в пять часов утра, он никогда

не забывал ос­тавлять на столе жены нежную записку с наставлениями, что она

должна делать и как беречь себя в его отсутствие.

Такая глубокая привязанность, конечно, не могла не вызвать взаимности, и

Констанция нежно любила свое­го мужа, хотя далеко не в такой степени, как

была лю­бима им. Она была женщина простая, добрая, и вот как сам Вольфганг

описывает ее своему отцу: «Она не дур­на, но и далеко не красива. Вся ее

красота заключается в игре маленьких черных глазок и в прекрасном росте, у

нее нет блестящего ума, но достаточно здравого смысла, чтобы быть хорошей

женой и доброй матерью. Она умеет вести хозяйство, у нее золотое сердце, я ее

люб­лю и она меня любит всей душой,— скажите мне, могу ли я желать лучшей

жены?»

Но беда-то и заключалась в том, что Констанция не умела вести хозяйство, и

издержки превышали скудные доходы маленькой семьи, начинавшей впадать все в

большую и большую нищету. Однажды друг, пришед­ший их навестить, застал

Моцарта с женой в самом раз­гаре пляски посреди комнаты. На вопрос

удивленного приятеля ему объяснили, что дрова все вышли, купить не на что, им

холодно и они танцуют, чтобы согреться. Конечно, друг выручил их из беды,

приказав принести дров, но, к несчастью, не всегда можно было рассчитывать на

помощь близких, и Моцарту приходилось не только из­ворачиваться, но и

прибегать к услугам ростовщиков.

Нуждаясь сам, Моцарт первый приходил на помощь друзьям: всякий, даже враг

его, мог рассчитывать на его поддержку. Он помогал советами, трудом,

деньгами, а если их не было, отдавал свои золотые вещи, которых никогда не

полу­чал обратно. Он вы­ручал друзей своих из беды всегда и везде, где мог, и

делал это просто и искренно, считая это долгом каждо­го христианина. Однажды

Михаилу Гайдну, брату зна­менитого Иосифа Гайдна, были заказаны

шесть дуэтов к известному сроку. Гайдн заболел и не мог вовремя исполнить

заказ. Архиепископ со свойственным ему жестокосердием при­казал прекратить

выдачу жалованья Гайдну. В этом жал­ком положении застал его Моцарт как раз

накануне сро­ка. Ни слова не говоря, он вернулся домой и на другой день

принес Гайдну шесть готовых дуэтов.

Помимо денежных затруднений, семейное счастье Моцарта омрачалось холодными

отношениями отца и сестры к его жене. Он все надеялся, что ближайшее

зна­комство их с его милой Констанцией произведет желан­ную перемену, внесет

любовь и теплоту в их отношения. С этой целью он возил жену в Зальцбург, но

ошибся: не­приязнь и предубеждение против всей семьи Веберов пустили слишком

глубокие корни в сердце старого Мо­царта, и он до конца дней своих оставался

сдержанным и холодным, что глубоко огорчало его сына. Наоборот, мать

Констанции, вначале тоже противившаяся браку, с каждым днем все более и более

привязывалась к Моцар­ту, который своим мягким, ласковым нравом совершен­но

покорил суровое сердце тещи. Констанцию он редко пускал к матери, боясь

неприятностей, но сам чуть не ежедневно забегал к ним в предместье, где они

жили, всег­да с пакетиком кофе, сахара или с другим гостинцем.

Моцарт любил общество, любил веселиться и прово­дить время в кругу хороших

друзей за фортепиано, в ве­селой беседе за стаканом пунша. Страстный танцор,

он с особенным искусством и грацией исполнял менуэт — модный тогда танец,

посещал маскарады, устраивал у себя балы по подписке с кавалеров — вероятно,

по обы­чаю того времени, а также по недостатку средств. «На прошлой неделе я

давал бал в своей квартире,— пишет Моцарт отцу.— Само собой разумеется,

кавалеры плати­ли по два гульдена каждый. Танцы начались в шесть ча­сов и

окончились в семь. Как, только один час? Нет, нет! В семь часов утра».

МУЗЫКАЛЬНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ТВОРЧЕСТВО.

Концерты, частные и публичные, составляли главную статью скудных доходов

Моцарта. Он был постоянным участником музыкальных собраний у графа Эстергази,

барона Ван-Свитена — его большого друга, у русского посланника князя

Голицына, у графини Тун и в других богатых домах, где его ценили как

музыканта и любили как человека. За эти собрания его хорошо вознагражда­ли, и

повторялись они очень часто. Случалось, что его фортепиано путешествовало

ежедневно из дома в дом, так как в то время фортепиано имелось далеко не в

каж­дом доме. Кроме этих частных собраний, в Вене существовали так называемые

академии, род наших симфонических концертов. Они устраивались по подписке, то

есть если находилось 150—200 посетителей, вносивших плату впе­ред, то

назначалось несколько академий. Программы их составлялись настолько большие,

что в наше время од­ного подобного концерта хватило бы на два-три вечера.

Моцарт, принимая участие в чужих академиях, давал и свои собственные, в

которых выступал в качестве дири­жера, композитора и пианиста. Во время

исполнения он требовал полного внимания от слушателей. «Ничто не выводило его

так из себя, как движение, шум и болтов­ня во время музыки. Это возбуждало в

кротком и весе­лом человеке величайшее раздражение, которое он явно

выказывал. Известно, что однажды в середине игры он встал из-за фортепиано и

покинул своих невниматель­ных слушателей».

Зачастую после утомительного концерта Моцарт по тре­бованию публики снова

садился за фортепиано и импро­визировал. Он охотно исполнял это, потому что

импрови­зация была любимым родом его творчества, и кто раз его слышал, тот

уносил на всю жизнь неизгладимое впечатле­ние. Певица София Никлас

рассказывает: «Однажды его попросили проимпровизировать. Он согласился

охотно, как всегда, и сел за фортепиано. Двое из присутствующих музыкантов

предложили ему две темы. Певица подошла к его стулу, чтобы следить за игрой.

Моцарт, любивший с ней пошутить, взглянул на нее и спросил на своем

добро­душном австрийском наречии: «Ну что? У вас тоже есть темка на душе?»

Она ему пропела. Тогда он начал свою чудную импровизацию то на одну, то на

другую тему и в заключение соединил все три вместе к великому удоволь­ствию и

изумлению слушателей.

Случалось, что Моцарт, возвратившись домой после утомительного концерта,

немедленно садился за рояль и продолжал свои импровизации до глубокой ночи. «В

эти часы его творчество создавало свои божественные песни,— сообщает нам его

биограф Нимчек.— В безмолв­ной тишине ночи его воображение разрасталось,

возбуж­даясь к самой кипучей деятельности, и расточало все бо­гатство звуков,

Страницы: 1, 2, 3, 4