Учебник по международным отношениям

p> С точки зрения вопроса о соотношении внутренней и внешней политики это достаточно серьезный феномен. Перед лицом утраты легитимности правительств и малопривлекательного характера моральных и идеологических аргументов, которые они берут на вооружение для оправдания своих действий, политические лидеры все больше стремятся придать этим действиям не только национальное, но и международное значение. Так, Б. Ельцин и политические силы, выступавшие на его стороне во время октябрьских событий 1993 года, стремились привлечь на свою сторону общественное мнение граждан не только своей страны, но и всего международного сообщества, и прежде всего — ведущих Западных держав, используя существующие в них демократические традиции, а также опасения глобальных последствий призывов российской оппозиции к вооруженному противостоянию режиму. В свою очередь, оппозиция, независимо от провозглашаемых ею лозунгов, также стремилась создать о себе определенный имидж не только внутри страны, но и за рубежом.

Завершая рассмотрение проблемы соотношения внутренней и внешней политики можно сделать следующие выводы.

Во-первых, детерминистские объяснения соотношения внутренней и внешней политики малоплодотворны. Каждое из них — идет ли речь о «первичности» внутренней политики по отношению к внешней или наоборот, — отражает лишь часть истины и потому не может претендовать на универсальность. Более того, уже сама продолжительность подобного рода полемики — а она длится фактически столько, сколько существует политическая наука, — говорит о том, что на самом деле в ней отражается тесная связь эндогенных и экзогенных факторов политической жизни. Любые сколь-либо значимые события во внутриполитической жизни той или иной страны немедленно отражаются на ее международном положении и требуют от нее соответствующих шагов в области внешней политики. Так, например, уже на следующий день после того как стали известны результаты парламентских выборов в декабре 1993 года в России, эстонский премьер-министр М. Лаар выразил мнение, что они должны подтолкнуть Европейский Союз к быстрой интеграции Прибалтики в НАТО.
Латвийский президент Г. Улманис подчеркнул, что восхождение Жириновского — результат слабости политики Ельцина за последние шесть месяцев. В свою очередь, украинские политики заявили, что после указанных результатов не может быть и речи об одностороннем ядерном разоружении. Все это не мог-

61 ло не повлечь за собой соответствующих изменений в российс кой внешней политике. Верно и обратное: важные решения, принимаемые в сфере внешней политики, влекут за собой необходимость адекватных мероприятий во внутриполитической жизни. Так, намерение РФ стать членом Совета Европы потребовало от ее руководства изменения своего отношения к проблеме прав человека, которые в постсоветской России, по свидетельству международных и отечественных правозащитных организаций, Повсеместно нарушались. В свою очередь, принятие России в эту влиятельную межправительственную организацию было оговорено условием, согласно которому внутреннее законодательство РФ должно быть приведено в соответствие с западноевропейскими стандартами, а нарушениям прав человека должен быть положен конец не только на словах, но и в практике повседневной жизни граждан.

Во-вторых, в современных условиях указанная связь становится настолько тесной, что иногда теряет смысл само употребление терминов «внутренняя» и
«внешняя политика», оставляющее возможность для представлений о существовании двух отдельных областей, между которыми существуют непроходимые границы, в то время как в действительности, речь идет об их постоянном взаимном переплетении и «перетекании» друг в друга. Так, отношение постсоветского политического режима к российской национал- патриотической оппозиции или же к темпам и формам приватизации госсобственности, не говоря уже о реформах, касающихся армии, ВПК, природоохранных мероприятий или же законодательных основ в области прав и свобод человека, с самого начала не могло не увязываться им с официально провозглашенными внешнеполитическими ориентирами, направленными «на партнерские и союзнические отношения на основе приверженности общим демократическим ценностям со странами Запада» (32). В свою очередь, приоритеты в области внешней политики диктуются необходимостью продвижения по пути объявленных режимом внутриполитических целей — политической демократии, рыночной экономики, социальной стабильности, гарантий индивидуальных прав и свобод, или, по меньшей мере, периодического декларативного подтверждения приверженности курсу реформ.

В-третьих, рост числа акторов «вне суверенитета» не означает, что государство как институт политической организации людей уже утратило свою роль или утратит ее в обозримом будущем. В свою очередь, отсюда следует, что внутренняя и внешняя политика остаются двумя неразрывно связанными и в то же время
62
[pic] несводимыми друг к другу «сторонами одной медали»: одна из них обращена внутрь государства, другая — во вне его. И как верно подчеркивает французский политолог М. Жирар, «большинство интеллектуальных усилий, имеющих смелость или неосторожность либо игнорировать эту линию водораздела между внутренней и внешней политикой, либо считать ее утратившей актуальность, пытающихся отождествить указанные стороны друг с другом, неизбежно обрекают себя на декларации о намерениях или на простые символы веры» (33).

В-четвертых, нарастающая сложность политических ситуаций и событий, одним из источников и проявлений которой является вышеотмеченное увеличение числа и многообразия акторов (в том числе таких, как мафиозные группировки, преступные кланы, амбициозные и влиятельные неформальные лидеры и т.п.), имеет своим следствием то обстоятельство, что их действия не только выходят за рамки национальных границ, но и влекут за собой существенные изменения в экономических, социальных и политических отношениях и идеалах и зачастую не вписываются в привычные представления.

Сказанным определяются те сложности, которые связаны с выяснением предмета Международных отношений.

4. Предмет Международных отношений

Одним из вопросов, широко обсуждаемых сегодня в научном сообществе ученых-международников, является вопрос о том, можно ли считать Международные отношения самостоятельной дисциплиной, или же это неотъемлемая часть политологии. На первый взгляд, ответ на него вполне очевиден: международные отношения, ядром которых являются политические взаимодействия, как бы «по определению» составляют неотъемлемую часть объекта политологии.

Обусловлено это тем, что международная политика, как выражение, или модус существования международных отношений, подобно любой другой разновидности политики (экономической, социальной и т.п.), представляет собой соперничество и согласование интересов, целей и ценностей, в процессе которого взаимодействующие общности используют самые различные средства, — от целенаправленного влияния до прямого насилия. Здесь так же, как и во внутренней политике, речь идет о столкновениях по поводу власти и распределения ресурсов.

Задумаемся однако над тем, почему же в существующей учебной литературе по политологии — а она, как известно, отража-

63 ет наиболее устойчивые, апробированные результаты, а также нерешенные проблемы исследовательского процесса — международные отношения либо отсутствуют, либо наличествуют чисто формально.

Одним из ответов является утверждение о том, что политоло-гия — это наука о внутренней политике, ограниченной рамками организованного государственного общества. Тем самым вроде бы автоматически постулируется самостоятельность науки о международных отношениях. Однако основанная на подобном видении самостоятельность сводится к чисто количественному измерению. Так, например, М. Гунелль так же полагающий, что предмет политологии ограничивается национальными (т.е. внутриполитическими) проблемами, не считает это препятствием для включения в него международных отношений: «Основным предметом науки о международных отношениях являются властные отношения... ее предмет совпадает с предметом политической науки... Разное только географическое поле». В качестве доказательства приводятся факты усиливающегося взаимодействия и взаимопереплетения внутриполитических и международно-политических процессов.

Действительно, в наши дни повсеместно наблюдается феномен взаимопроникновения внутренней и международной политики, проявившийся, например, в воссоединении Германии, или же получающий выражение в возрастающем влиянии внешнеполитических акций правительства того или иного государства на электоральное поведение его населения. Впрочем, внутренняя и внешняя политика всегда были едины по своим источникам и ресурсам, отражая
(более или менее удачно и эффективно) присущими им средствами единую линию того или иного государства. Речь вдет, в конечном счете, о двух сторонах, двух аспектах политики как сферы и процесса деятельности, в основе которой лежит борьба интересов. Не случайно, например, наиболее распространенные методы прогнозирования внешней политики основываются либо на исследовании процесса принятия решений (работы Ч. Германна, О. Холсти, Г. Аллисона и др.), либо на факторном подходе (Дж. Розенау, Д. Фрей, Д. Рюлофф), либо на анализе других аспектов и сторон, относящихся к внутриполитической области.
Эти аспекты учитываются и системным подходом. И наоборот — анализ внутриполитических процессов не может не учитывать того влияния, которые оказывают на них изменения в международной системе.

Как известно, разработка модели принятия решений послужила отправным пунктом для создания (в конце 60-х годов) шко-
64
[pic] лы сравнительного внешнеполитического анализа под руководством Дж.

Розенау и попыток формулирования «предтеории внешней политики», базирующейся на постулате о взаимосвязи и взаимодействии национальных (или «внутренних») политических систем и международно- политической системы. Идеи Дж. Розенау, оказавшие значительное влияние на международно-политическую теорию, получили дальнейшее развитие в начале 90-х годов, когда им была выдвинута концепция

«постмеждународной политики», в основе которой — тезис о разрыве, бифуркации между традиционным государственно-центричным миром и новым полицентричным миром «акторов вне суверенитета» и о смещении, вследствие такого разрыва, всей совокупности параметров, регулирующих международные отношения. Изучение взаимосвязи

(linkage) между внутренней жизнью общества и международными отношениями, роли социальных, психологических, культурных и иных факторов в объяснении поведения участников этих отношений, анализ

«внешних» источников, которые могут иметь «чисто внутренние», на первый взгляд, события, все это стало сегодня неотъемлемой частью международно-политической науки.

Учитывая вышесказанное, представляется вполне понятным и плодотворным стремление рассмотреть основные вопросы политической науки без разделения ее проблем на внутренние и внешние

(международные): такие попытки отмечаются и в зарубежной, и в отечественной литературе (34).

Вместе с тем, представления о чисто количественном характере различий между внутренней и международной политикой, а тем более — утверждения сторонников транснационализма о стирании всякой грани между ними в эпоху взаимозависимости отражают не только тенденции развития политического процесса, но и состояние самой науки о международных отношениях. Как справедливо отмечал канадский специалист, «интенсивная концептуальная и исследовательская деятельность может создать впечатление о том, что разработка теории международной политики находится на пути своего удачного завершения, как это стремятся внушить некоторые видные представители школы сравнительной международной политики. Однако подобный оптимизм является, увы, довольно преждевременным».

В самом деле, несмотря на свой солидный возраст (одно из первых исследований в этой области — работа Фукидида «История

Пелопонесской войны» — появилась еще в V веке до н.э.) наука о международных отношениях не может похвастаться крупными успехами.

Даже в рамках такого теоретического течения,

3—1733 65

как политический реализм, придающий исследованию внешней политики государства центральное место, ее понимание остается слишком общим, лишенным необходимой строгости. Главное, что удалось сделать наиболее крупным представителям указанного течения — Г. Моргентау, Р. Арону, А-
Уолферсу и др. — это показать сложность данного феномена, его неоднозначный характер, связанный с тем, что он имеет отношение и к внутренней, и к международной жизни, к психологии и теории организации, к экономической сфере и социальной структуре и т.п.

Это позволило критикам политического реализма — сторонникам модернистского направления — приступить к конкретному изучению внешнеполитической деятельности государств, опираясь на возможности таких наук, как социология и психология, экономика и математика, антропология и информатика и др. Использование методов системного подхода, моделирования, ситуационного и структурно-функционального анализа, теории игр и т.п. дало возможность представителям отмеченного направления (М. Каплан, Д. Сингер,
К. Райт, К. Дойч, Т. Шеллинг и др.) подвергать проверке гипотезы, касающиеся прогнозирования внешней политики того или иного государства, основываясь на обобщении эмпирических наблюдений, дедуктивных суждений, изучении корреляций; систематизировать факторы, влияющие на международные ориентации правительств, формировать соответствующие базы данных, исследовать процессы принятия внешнеполитических решений. Однако модернизм не стал сколь-либо однородным теоретическим направлением. Догма-тизация принципа научной строгости и оперирования данными, поддающимися эмпирической верификации, обрекала его на ре-дукционизм, фрагментарность конкретных исследовательских объектов и фактическое отрицание специфики внешней политики и международных отношений.

Периодически обостряющиеся между представителями науки о международных отношениях «большие дебаты», сопровождающие ее фактически с первых шагов конституирования в относительно самостоятельную дисциплину (по общему мнению этот процесс, продолжающийся и поныне, ведет свое начало с межвоенного периода первой половины XX века), до сих пор не смогли поколебать доминирующую среди них неуверенность в эпистемологическом статусе своей дисциплины, особенностях ее объекта, специфике предметного поля и основных исследовательских методов. Более того, само продолжение таких дебатов, а главное — их содержание убеждают (непосредственно или им-
66 плицитно, целенаправленно или по существу) в обоснованности подобной неуверенности.

В этой связи симптоматично, что в конце 1994 года по обе стороны
Атлантики такие специализированные журналы как «Inemational Organization» в
США и «Le Trimestre du monde» во Франции почти одновременно выпускают специальные издания, целиком посвященные выяснению проблемы состояния международных исследований и предмету науки о международных отношениях.
Совпадает и один из главных выводов, вытекающий из обеих дискуссий, в соответствии с которым главное препятствие автономизации науки о международных отношениях вытекает из трудностей в идентификации ее объекта.

«Мы находимся в положении, — пишет в этой связи Б. Ланг, — когда реальность не дана исследователям в непосредственном восприятии, когда они не имеют дела с объектом, который характеризовался бы четко очерченными контурами, отличающими его от не-обьекга» (35). Еще более определенно высказывается Ф. Брайар, утверждающий, что «объект изучения международных отношений не обладает нередуцируемой спецификой по отношению к широкому полю политики... Сегодня становится все труднее утверждать, что этот объект не поддается исследованию на основе подхода и концептов политической науки и что необходимо развивать для этого собственную научную дисциплину» (36).

Традиционно объектом международных отношений считалась среда, в которой господствует «предгражданское состояние» — анархическое, неупорядоченное поле, характеризующееся отсутствием центральной, или верховной власти и, соответственно, монополии на легитимное насилие и на безусловное принуждение. В этой связи Р. Арон считал специфической чертой международных отношений, «которая отличает их от всех других социальных отношений, то, что они развертываются в тени войны, или, употребляя более строгое выражение, отношения между государствами в самой своей сущности содержат альтернативу мира и войны» (37). В целом с таким пониманием специфики объекта науки о международных отношениях соглашались и либералы, хотя они подчеркивали, что, во-первых, указанная анархичность никогда не была полной, а во-вторых, возникновение и развитие международных институтов, распространение и усиление международных режимов вносят все большую упорядоченность и регулируемость в отношения между международными участниками. Одновременно они обратили внимание на то обстоятельство, которое затем стало одним из главных критичес- з* 67
[pic]

ких орудий, обращенных против сторонников политического реализма их новыми оппонентами — транснационалистами. Речь идет о редуцировании международных отношений к межгосударственным взаимодействиям и абсолютизации принципа национального интереса, понимаемого реалистами, фактически, как некая априорная данность.

Однако, как показало дальнейшее развитие исследований в области международных отношений, самим транснационалистам тоже не удалось преодолеть указанный недостаток. С одной стороны, как уже говорилось выше, ссылки на взаимозависимость мира и на взаимопроникновение внутренней и международной политики не убеждают в том, что различие между ними уже исчезло или перестанет существовать в будущем. С другой стороны, критерий так называемой политической локализации, который призван преодолеть присущее реализму редуцирование международных отношений к межгосударственным, также не решает проблему. Как уже отмечалось, в соответствии с этим критерием объектом науки о международных отношениях являются любые социальные отношения и потоки, пересекающие границы и избегающие единого государственного контроля. Однако границы, на которые ссылается данный критерий, — неотъемлемый признак государственности, всемерно оберегаемый символ национального суверенитета, поэтому ссылка на них так и или иначе возвращает нас к вопросу о зависимости международных отношений от межгосударственных взаимодействий, сводя существенную, на первый взгляд, новизну в понимании объекта науки к чисто количественным различиям: большему или меньшему влиянию государств на регулирование указанных потоков и отношений.

Означает ли это, что указание на анархичность как на характеристику, определяющую особенности объекта науки о международных отношениях, сохраняет все свое значение? Основываясь на анализе полемики между неореалистами и неолибералами, Р. Пауэлл показывает, что ссылки на анархичность как на нередуцируемую специфику международных отношений фактически утрачивают значение в обоих ее аспектах: и в смысле отсутствия наднационального мирового правительства, и в смысле готовности международных акторов к применению силы. С другой стороны, ссылки на стремление к абсолютным и относительным выгодам, как выражение национального интереса, не способны объяснить причины наличия или отсутствия международного сотрудничества, а также его степень.
Сотрудничество и заинтересованность в выгодах могут изменяться одновременно, но это не озна-
68 чает обязательного существования между ними причинно-следственной связи. По мнению Р. Пауэлла, и в том, и в другом случае причиной выступают особенности стратегической окружающей среды, которая всецело обусловливает интерес государств в относительных выгодах и, таким образом, затрудняет развитие сотрудничества (38).

В данной связи неизбежен вопрос: а каковы эти особенности? Вернее, что лежит в их основе? Иначе говоря, проблема возвращается «на круги своя». В конечном итоге приходится признать, что объект науки о международных отношениях характеризуется дуализмом регулируемости и порядка (как совокупного и противоречивого результата сознательной деятельности по формированию и развитию международных организаций, институтов и режимов, а также спонтанного следствия объективного функционирования международной системы и связанных с ним структурных принуждений и ограничений), с одной стороны, и значительной долей непредсказуемости, вытекающей из плюрализма суверенитетов и психологических особенностей лиц, принимающих решения, которые способны повлиять на ход развития политических событий и процессов
— с другой. Указанный дуализм не удается отразить в рамках единой теории.
Отсюда тот «страбизм», присущий Международным отношениям, который, по мнению М. Жирара, считается среди ее представителей чем-то вроде тайного знака профессиональной принадлежности (39). Но если он рассматривает этот
«знак» как определенную теоретическую опасность, то американский ученый К.
Холсти считает, что для науки о международных отношениях «теоретический плюрализм является единственно возможным ответом на многообразные реальности сложного мира. Любая попытка установить какую-то ортодоксальность, основанную на единой точке зрения или особой методологии, может привести лишь к чрезмерному упрощению и уменьшению шансов на прогресс познания» (40).

Гетерогенность, сложность и многозначность международных отношений, многообразие наблюдающихся в них тенденций, неожиданный, в чем-то непредсказуемый ход их эволюции, а кроме того, отсутствие сколь-либо четких материально-пространственных границ, которые отделяли бы международные отношения и внешнюю политику от внутриобщественных отношений и внутренней политики, — все это действительно говорит о сопротивляемости объекта науки о международных отношениях усилиям по созданию некоей единой всеохватывающей теории, если понимать под этим термином целостную и непротиворечивую

69 систему эмпирически верифицируемых знаний. Вместе с тем, данная констатация отнюдь не означает, что Международные отношения не имеют своего предмета
(41). О существовании такого предмета свидетельствует наличие целого ряда проблем, сущность которых, при всем богатстве взаимосвязанного и взаимозависимого мира, не сводится к внутриполитическим отношениям, а обладает собственной динамикой, дышит собственной жизнью. Признавая, что удовлетворительного решения вопроса о том, как выразить эту сущность, пока не найдено, не стоит забывать, что речь идет о разных видах политической деятельности, которые используют разные средства (например: армия, военная стратегия и дипломатия во внешней политике; полиция, государственное право и налоги — во внутренней), обладают разными возможностями (если полигика — сфера рисковой деятельности, то во внешней и международной политике степень риска неизмеримо более высока, чем во внутренней); осуществляются в разных средах (в международных отношениях, являющихся средой внешнеполитической деятельности, нет монополии на легитимное насилие: соответствующие акции
ООН далеко не бесспорны и легитимны по большей части лишь для ограниченного круга членов международного сообщества).

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7