Общее языкознание - учебник

для простоты мы не затрагиваем проблемы текста. Строго говоря, сегмент

потока речи, используемый для выделения лингвистических единиц, и сегмент

потока речи, используемый для выделения единиц порождения, принадлежат

разным данностям: первый — тексту как элементарной модели потока речи;

второй — самому потоку речи, т. е. процессу речевой деятельности (см. [41,

58]).

5 О понятии «опосредствованная репрезентация» см. [38, 31]. По идее Осгуда,

это часть реакции на соответствующее данному речевому стимулу реальное

событие, т. е. значение, взятое в чисто прагматическом аспекте (см. об этом

ниже).

6 Ср. также различие «непосредственного» и «опосредствованного» языкового

сознания у Г. Вейнриха [149, 51].

7 См. [3, 93]: «Те или иные мысли выражаются во внешней речи только потому,

что предварительно они оказываются словесно выраженными по внутренней

речи». Более подробно о различии внутренней речи и внутреннего

программирования высказывания, а также внутреннего проговаривания см. [36].

8 [15, 369—373]. Выготский приписывает внутренней речи три важнейшие

характеристики: преобладание смысла над значением; агглютинация смыслов;

синтагматическое взаимодействие смыслов. «Переход от внутренней к внешней

речи есть сложная динамическая трансформация — превращение предикативной и

идиоматической речи в синтагматически расчлененную и понятную для других

речь» [15, 375]. Л. С. Выготский и особенно А. Р. Лурия относят эти

характеристики и к внутренней программе речевого высказывания.

9 Еще ранее аналогичное деление находим у Л. Блумфилда [6, 144].

10 Ср. разграничение «денотативного» и «коннотативного» значений в

современной американской науке.

11 О «синтагматических» и «парадигматических» ассоциациях см. [98].

12 На это же различие форм мышления и форм логического знания указывает

советский философ Э. В. Ильенков (см. [27]).

13 См. об этих работах [39].

14 Такой бесконтрольный перенос лингвистических моделей в психолингвистику

вызвал довольно бурный протест Дж. Миллера [124]. Но сам он в своих работах

нередко грешит подобным переносом.

15 См. охарактеризованное выше понятие «обратимости» предложения у Д.

Слобина [141].

1 Именно полемической направленностью объясняется, по-видимому, образно-

экспрессивная форма первого предложения широко цитируемого высказывания:

«На «духе» с самого начала лежит проклятие — быть «отягощенным» материей,

которая выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха, звуков — словом, в

виде языка. Язык так же древен, как и сознание: язык есть практическое,

существующее и для других людей и лишь тем самым существующее и для меня

самого, действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь

из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми»

[50, 29].

2 Отметим, что изменение порядка слов при переводе предложения: Die

unmittelbare Wirklichkeit des Gedankens ist die Sprache (в переводе: «Язык

есть непосредственная действительность мысли») нарушает логическую связь.

Ведь и здесь, как ясно из контекста, исходным является «мысль», а не

«язык». А именно это высказывание особенно часто цитируется вне контекста.

3 Однако в неявной форме такое понимание еще проявляется в отношении

частных случаев этой связи, на них укажем ниже.

4 Интересно в этой связи обратить внимание на вполне закономерную эволюцию

взглядов по этому вопросу у Г. П. Щедровицкого, который вначале защищал

только гносеологический подход к языку [98], а затем только деятельностный,

но в конце концов пришел к тому, что «два по видимости противоположных

определения языка 1) как знания и 2) как реальности — оказываются

совместимыми и даже необходимо дополняющими друг друга» [97, 85]. То, что

предварительно казалось дизъюнкцией, оказывается при углубленном познании —

конъюнкцией, и в этом одна из важнейших закономерностей познания.

5 Нужно отметить, что и при исследовании языковых значений в

гносеологическом аспекте не исключены элементы эксперимента. На это

указывал, например, Л. В. Щерба, который всячески защищал правомерность

эксперимента в изучении системы языка, в первую очередь различных

преобразований (замен, парафраз и тому подобное), которые издавна

применялись в конкретных языках для выявления омонимии и синонимии [99]. В

последнее время можно отметить также попытки теоретического осмысления этих

приемов в связи с обсуждением вопросов трансформационного метода (см.,

например [25; 40; 85]).

6 Как отмечает Я. А. Пономарев, в психологии проявляются тенденции к

абсолютизации одной или другой стороны: «За разными взглядами на природу

психического (которых придерживались психологи-материалисты в последние

годы) можно разглядеть две основные позиции: одна из них подчеркивает

отображательную функцию психических явлений и трактует их как идеальное

субъективное отражение объективного мира; другая, подчеркивая регулирующую

функцию психического, сводит психическое к нервному» [67, 117].

7 Можно сослаться здесь не только на многочисленные высказывания в пользу

этой точки зрения, но и на тех авторов, которые считают, что язык имеет

лишь одну функцию. Так, например, Г. В. Колшанский утверждает, что язык

имеет только функцию выражения мышления [34], а Р. В. Пазухин доказывает,

что можно говорить только о коммуникативной функции языка [62]. (Подробнее

см. в гл. «К проблеме сущности языка»).

8 Может быть следует согласиться с С. Л. Рубинштейном, что выражение

экспрессии и убеждения входят в коммуникативную функцию и поэтому их вряд

ли стоит выделять особо.

9 Такое противопоставление мысли и речи, познания и коммуникации в этом

смысле можно вывести из следующего высказывания С. Л. Рубинштейна:

«Говорить — еще не значит мыслить. (Это банальная истина, которая слишком

часто подтверждается жизнью). Мыслить — это значит познавать; говорить —

это значит общаться. Мышление предполагает речь; речь предполагает работу

мысли: речевое общение посредством языка — это обмен мыслями для

взаимопонимания. Когда человек мыслит, он использует языковой материал, и

мысль его формируется, отливаясь в речевые формулировки, но задача, которую

мышление разрешает, — это задача познавательная». Правда, дальнейшее

замечание как будто уточняет это высказывание по крайней мере смягчает его

категоричность: «Познавательная работа над мыслями, облеченными в речевую

форму, отлична от работы над самой речью, над текстом, выражающим эти

мысли. Работа над текстом, над речью, — это отработка языковой оболочки

мысли для превращения последней в объекты осуществляемого средствами языка

речевого общения» [71, 110]. Здесь автор подчеркивает различный характер

работы мысли в зависимости от того, направлена ли она на непосредственно

познавательные или коммунитативные цели, но это требует уточнения

предыдущей мысли, о том, что говорить — еще не значит мыслить. По-видимому,

нужно признать наличие мыслительной деятельности и в «говорении», в

процессе общения, исключив из этого, так сказать, патологические случаи

«безмысленного» говорения, на которые Рубинштейн намекает в скобках (см.

также гл. «Психофизиологические механизмы речи»).

10 В качестве обоснования представляемого здесь взгляда на соотношение

языка и речи, противостоящего тенденции рассматривать язык и речь как

коррелятивные понятия, отсылаем к работе Й. М. Коржинека [37].

11 Эти вопросы составляют основную проблему стилистики.

12 Для мысли на ступени внутренней речи характерна сокращенно

предикативная, «сжатая» языковая форма, которая развертывается в сообщение,

в «полное» высказывание на уровне внешней речи, для целей коммуникации.

Исследования внутренней речи все больше показывают, что это особый вид

мыслительной деятельности, который можно рассматривать как промежуточное

звено между познанием и коммуникацией. Хотя совершение перехода и не

обязательно в каждом отдельном случае, но на основе внутренней речи оно

может быть при надобности осуществлено.

13 Говоря об обязательности языка как орудия мышления, обычно исходят из

самого общего понимания их взаимосвязи. Но в различных типах мышления, по-

видимому, роль языка выступает в разной степени и может сводиться до

минимума, как, например, в техническом мышлении (о типах мышления см. гл.

«К проблеме сущности языка»).

14 Мы рассмотрим этот взгляд подробнее в следующем разделе в связи с

выяснением взаимосвязи языка и мышления в системе языковых значений.

15 «Изучить чужой язык не значит привесить новые ярлычки к знакомым

объектам. Овладеть языком — значит научиться по-иному анализировать то, что

составляет предмет языковой коммуникации» [52, 375].

16 К таким явлениям нужно отнести, например, наличие различных типов

склонений и спряжений во флективных языках, которые, по-видимому, относятся

целиком к структурным особенностям, в то время как для содержательной

стороны релевантными оказываются только системные элементы [1].

17 Известная переоценка значимости немецкой рамки, правда, в структурном

плане, вне связи с особенностями мышления, отмечается и в работах В. Г.

Адмони [2]. В. Г. Адмони видит в рамке средство выражения «спаянности»

предложения. Необходимость такого особого средства для спаянности

компонентов предложения в единое целое В. Г. Адмони объясняет тем, что

формы слова в немецком языке недостаточно формально дифференцированы, а

поэтому слово значительно менее самостоятельно и более тесно, чем,

например, в русском языке, спаивается с другими словами путем рамки. Между

прочим, по Балли, слово в немецком более автономно, чем во французском, а

во французском рамки нет. Тем более, казалось бы, нуждается в «спаянности»

английское предложение, однако никаким особым средством для этого

английский язык не располагает.

18 В отношении Л. Вейсгербера это совершенно правильно отмечает В. М.

Павлов: «Интересно отметить, что в резком противоречии с декларированным

«энергетическим» пониманием языка Вейсгербер фактически не выходит за рамки

компонентов языка, составляющих его статический остов: слов,

словообразовательных и словоизменительных морфологических средств,

синтаксических схем предложения. Исследуется их динамический эффект, их

Leistungen. Динамический же эффект процесса речи-мышления Вейсгербер, по

существу, и не затрагивает. Его способ «видения» языка гораздо более

статичен, чем он пытается заверить читателя» [59, 158]. Ср. в этой связи

следующее высказывание Г. П. Мельникова [53, 256]: «... когда пытаются

выявить различие в сознании в зависимости от специфики языкового

дискретного кодирования, то, по-видимому, нередко преувеличивают степень

этого различия. Объясняется это тем, что чаще всего производят сравнения

конкретных слов и категорий конкретных языков, а не целостный результат

восприятия высказывания в его речевом и ситуативном контексте».

19 Субъективное отношение к познаваемому объекту в аспекте практики

является специфическим компонентом человеческого познания (мышления) в

отличие от чисто информационного «мышления» кибернетических машин. Этот

вопрос широко обсуждается в связи с проблемой соотношения сознания

(познания, мышления, отражения) и информации и других принципиальных

теоретических вопросов кибернетики [7; 11; 32; 60; 81; 109].

20 Ср., например, следующее высказывание Т. И. Ойзермана: «Субъективность

ощущений и других форм чувственного познания объективной действительности

выражается далее в том, что они представляют собой не пассивное, мертвое

отражение объектов, а, напротив, активное, направленное познавательное

отношение к миру. Это ярко проявляется, например, в избирательном характере

чувственных восприятий. Ведь если бы человек сознавал все то, что

воздействует на его органы чувств, он, по-видимому, не мог бы отличить один

предмет от другого, не мог бы вести наблюдения, изучать объекты в

определенной последовательности, иначе говоря, было бы невозможно

сознательное применение человеческих органов чувств как орудия познания.

Избирательный характер чувственных восприятий свидетельствует о том, что в

процессе чувственного познания имеет место своеобразное отвлечение от одних

предметов (или их свойств) и выделение, вычленение других предметов

внешнего мира как объектов познания. И это происходит, конечно, потому, что

чувственные восприятия органически включены в практическую деятельность

людей» [58, 24].

21 Вопрос о правомерности и критериях разграничения лексических и

грамматических значений является спорным. Наряду с тенденцией суммарно

рассматривать семантику языка, не вычленяя внутри нее разнородных значений,

существует тенденция разграничивать грамматические и лексические значения.

Обзор взглядов по этому вопросу см. [84, 86].

22 Во многих современных работах эта точка зрения отражается в тенденции

сведйния синтаксиса естественных языков к синтактике символической логики и

противопоставления его семантике, которая в этом случае ограничивается

лексикой языка. В последнее время такой подход все чаще рассматривается как

необоснованный и вызывает возражения у многих исследователей, см.,

например, [84; 103], а также ряд работ в сб. «Zeichen und System der

Sprache», посвященных проблемам семантики в грамматике в плане разработки

общей темы Международного симпозиума в Магдебурге (1964 г.).

23 А. И. Смирницким хорошо показана взаимосвязь этих двух сторон

грамматических явлений: «Связанность речи и ее осмысленность достигается

тем, что в речи выражаются мысли не только о предметах, явлениях и их

свойствах в отдельности, но и мысли об отношениях, в которых выступают

соответствующие предметы, явления и их свойства в тех или других случаях»

[77, 44].

24 Грамматическая категория может рассматриваться и в других аспектах (см.,

например, [80], где предпринимается попытка разграничения формального и

психологического аспектов грамматической категории) иногда как признак

грамматической категории рассматривается единство грамматического значения

и грамматической формы [17].

25 Эти признаки в той или иной форме отмечают в работах, посвященных

проблеме грамматического значения и грамматической категории. Правда, в них

речь идет главным образом о морфологических категориях [17; 19; 29; 38; 79;

94; 104]. Что касается вопроса о бинарности оппозиции, то присоединяемся к

авторам, которые считают, что грамматическая оппозиция может включать

больше двух членов (что подтверждается фактами языков) [69; 94; 103].

Признак обязательности выражения означает, что данное грамматическое

значение выражается в данном языке в виде грамматической категории, в

другом языке это же отношение может относиться к необязательно выражаемым.

Эта особенность грамматической категории так сформулирована А. Исаченко и

Р. Ружичкой: «Существенно отличает языки друг от друга не то, что в них

может быть выражено, а то, что в них должно быть выражено, что не может

остаться невыраженным» [106, 283].

26 Наличие категории числа в языке и частое употребление формы

множественного числа без конкретизации количества, по-видимому, может

служить доказательством того, что для целей коммуникации важно (а в

большинство случаев и достаточно) указание на то, идет ли речь об одном

предмете или больше чем об одном. Оставляем в стороне вопрос о различном

стилистическом использовании форм числа, при котором эти формы могут

включать коммуникативную и экспрессивную оценку, накладывающуюся на их

основные значения.

27 Сюда можно отнести, вслед за В. Г. Адмони, такие соотносительные

значения, как утверждение и отрицание, но только если иметь в виду так

называемое общее, или модальное, отрицание, ибо лишь оно является антонимом

утверждения, но вопрос этот требует особого изучения.

28 Нам представляется, что специфика категорий лица, времени и наклонения

заключается именно в обусловленности коммуникативным актом, а не отношением

говорящего, как считает А. М. Пешковский, предлагая рассматривать эти

категории как субъективно-объективные и подчеркивая при этом их

надиндивидуальный характер [66]. Выражаемые этими категориями отношения

существуют объективно: действие, о котором идет речь в сообщении,

действительно производится говорящим, слушающим или неким третьим лицом,

оно действительно реально или только возможно и т. д.

29 Выражение «момент речи» страдает неопределенностью. Уточнение «момент

сообщения о данном действии» подчеркивает коммуникативную обусловленность

грамматического времени. Ведь время того или иного действия (а тем самым

факта) может выражаться в языке только постольку, поскольку о нем

действительно в какой-то определенный момент объективного времени делается

сообщение [77, 328—332].

30 Что касается говорящего, то он, естественно, должен знать то, о чем

хочет сообщить.

31 Интересно отметить, что значения (1) и (2) не могут выражаться

интонемами, а только отдельными элементами интонации.

32 Нужно отметить, что В. А. Богородицкий, например, специально подчеркивал

наличие широкого и узкого понимания логики, но, признавая правомерность

обоих, все же недостаточно уточнял различия между ними: «Но решительно

разграничивая область грамматики и логики, я должен еще раз подчеркнуть,

что грамматика никоим образом не может игнорировать логические моменты в

речи, разумея под ними элементы естественной диалектики» [10, 205].

33 Это признается и логиками: например, П. В. Копнин пишет: «Спорить о том,

является ли вопрос формой суждения или самостоятельной формой мысли, может

быть, бесполезно, ибо все зависит от того, что мы будем понимать под

суждением» [36, 305].

34 Ср. также: «Если говорят: субъект есть то, о чем нечто высказывается, а

предикат есть то, что высказывается о нем, то это очень тривиально и мы

почти ничего не узнаем о различии между ними. Субъект есть по самому смыслу

своему прежде всего единичное, а предикат всеобщее» [14, 276].

1 Так, Г. Глезерман в своей работе «Общественное бытие и общественное

сознание» определяет последнее следующим образом: «Общественное бытие — это

материальная жизнь общества. А общественное сознание можно назвать его

духовной жизнью. К общественному сознанию принадлежат, например,

политические и философские взгляды людей, их художественное творчество,

религиозные выражения, различные учения о морали, т. е. предствления о том,

что является справедливым и несправедливым, нравственным и безнравственным

и т. д.» [4, 14]. Нетрудно заметить, что сущность общественного сознания

сводится к его формам надстроечного порядка. Общественное сознание по

существу отождествляется с идеологией. Отсюда недалеко до вывода о

классовом характере сознания и классовости языка. Особенно показательным в

этом отношении является определение мировоззрения, фигурирующее в Большой

Советской Энциклопедии (т. 27, 1954, стр. 574): «Мировоззрение — система

взглядов, представлений о мире и его закономерностях, об окружающих

человека явлениях природы и общества. Источником происхождения того или

иного мировоззрения являются условия материальной жизни общества,

общественное бытие.

В обществе, разделенном на враждебные антагонистические классы, нет и не

может оыть единого мировоззрения». В этом определении вообще трудно уловить

какое-либо различие между мировоззрением, общественным сознанием и

идеологией. Если источником мировоззрения являются условия материальной

жизни общества, то, стало быть, это—общественное сознание. Если в обществе,

разделенном на классы, нет и не может быть единого мировоззрения, то

оощественное сознание, т. е. отражение человеком окружающего мира, является

классовым по своей сущности.

2 Например, положение о том, что жизнь есть форма существования белковых

тел, касается той области явлений, которые составляют компетенцию биологии.

Но оно имеет вместе с тем мировоззренческое значение, ибо представляет

материалистическое, направленное против идеализма понимание жизни [31, 19].

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81